Иерусалим обреченный [= Жребий; Салимов удел; Судьба Салема; Судьба Иерусалима / Salems Lot] - Стивен Кинг

Вот еще одна — крадется под желтыми козлами, огораживающими костер.

Дад вытащил пистолет. Пуля взбила пыль перед крысиной мордой. Но, вместо того чтобы удрать, она встала на задние лапы и взглянула на него, а бусинки глаз отсвечивали красным в свете догоравших углей. Иисус, ну и храбрые же попадаются!

— Пока, мистер Крыса! — Дад тщательно прицелился, и крыса, корчась, покатилась по земле. Он подошел и пнул ее ногой. Крыса слабо куснула ботинок.

— Ублюдок! — сказала Дад и раздавил ее.

Он обнаружил вдруг, что думает о Рути Кроккет, о том, что вырисовывается под ее тонким свитером. Он поднял крысу за хвост и покачал, как маятник. «Как бы тебе понравился старина Крыса в твоей коробке для карандашей, Рути?» Эта мысль развеселила его, он пискливо захихикал, вздергивая уродливую головку.

Зашвыривая крысу в глубину свалки, он краем глаза уловил появление чьей-то фигуры: высокий, предельно тонкий силуэт шагах в пятидесяти справа. Дад вытер руки о штаны, подтянул их и зашагал в ту сторону.

— Свалка закрыта, мистер.

Человек повернулся к нему. Задумчивое лицо с выдающимися скулами. Седые волосы со странными вкраплениями металлически-серых прядей. Он отбросил их со лба, как пианист на концерте. Глаза человека сделались кровавыми в красном отсвете углей.

— Закрыта? — вежливо переспросил с едва уловимым акцентом незнакомец. — Я пришел сюда смотреть на огонь. Это красиво.

— Да, — согласился Дад. — Вы здешний?

— Я недавний житель вашего чудесного города. Вы застрелили много крыс?

— Да, несколько попалось. Их сейчас миллионы. Слушайте, это не вы купили Марстен Хауз?

— Хищники, — произнес человек, заложив руки за спину. Дад с изумлением осознал, что парень разнаряжен в костюм-тройку. — Я люблю хищников ночи. Крысы… совы… волки. Есть волки в здешней округе?

— Н-нет, — Дад подумал и добавил: — Один парень в Дархеме пару лет назад видел койота. А уж дикие собаки шляются стаями.

— Собаки, — незнакомец сделал презрительный жест, — низкие животные, которые корчатся и воют при звуке чужих шагов. Истребить их всех, говорю я! Истребить всех!

— Ну, я об этом не задумывался, — Дад отступил на шаг назад. — Только, знаете, по воскресеньям свалка закрывается в шесть, а уже девять.

— Разумеется.

Но уходить незнакомец не собирался. Дад радовался: кажется, он обскакал весь город. Никому еще не удавалось повидать партнера Стрэйкера, кроме разве что Ларри Кроккета. В следующий раз, когда Дад пойдет покупать патроны у этого постнорожего Джорджа Миддлера, надо сказать как бы между прочим: «Как-то вечерком видел этого новичка. Кого? Ну, вы знаете. Парень, который снял Марстен Хауз. Говорит, как слегка чокнутый».

— Есть там в доме призраки? — спросил он, видя, что гость не думает сматываться.

— Призраки! — старик улыбнулся, и было в этой улыбке что-то очень настораживающее. Так могла бы улыбаться барракуда. — Нет, никаких призраков. — Он сделал небольшое ударение на последнем слове, как будто намекая, что там есть нечто худшее.

— Ну… знаете, уже поздно… вам действительно надо уходить, мистер…

— Но с вами так приятно беседовать, — в первый раз гость повернулся лицом к Даду и взглянул ему в глаза. Его собственные глаза оказались огромными, и в них отражался огонь. Они завораживали. — Вы не возражаете, если мы поговорим еще немного?

— Нет, пожалуй, — проговорил Дад, и его голос прозвучал будто издали. Эти глаза росли, ширились, пока не превратились в черные ямы, куда можно свалиться и утонуть.

— Спасибо. Скажите мне… ваш горб не создает вам неудобств в работе?

— Нет, — Дад вяло подумал: «Провалиться на месте, если этот тип меня не гипнотизирует. Как звали того парня на Топшемской ярмарке… мистер Мефисто? Он заставил Рэджи Сойера лаять, как собака. Боже мой, как мы смеялись!..»

— Может быть, доставляет другие неудобства?

— Нет… ну… — он не отрываясь глядел в эти глаза, словно околдованный.

— Говорите, говорите, — голос звучал мягко, успокаивающе. — Мы ведь друзья, правда? Говорите, скажите мне…

— Ну… девчонки… вы знаете девчонок…

— Конечно, — сказал старик ласково. — Смеются над вами, да? Они не знают вашего мужества. Вашей силы.

— Верно, — прошептал Дад. — Они смеются. Она смеется.

— Кто она?

— Рути Кроккет. Она… она… — мысль улетела прочь. Пусть. Неважно. Все неважно, кроме этого покоя. Холодного и полного покоя.

— Она отпускает шуточки? Ухмыляется, прикрыв рот рукой? Подмигивает при виде вас приятелям?

— Да…

— Но вы желаете ее, — настаивал голос. — Ведь это так?

— О да…

— Она будет ваша. Я уверен.

В этом было что-то… приятное. Ему послышались вдалеке милые голоса, поющие непристойные песни. Серебряные колокольчики… белые лица… лицо Рути Кроккет…

Дад тонул. Тонул в красных глазах незнакомца.

Когда старик подошел к нему, он понял все — и приветствовал это, а когда пришла боль, она была блестящей, как серебро, и зеленой, как воды глубокого омута.

Нетвердая рука, вместо того чтобы взять бутылку, сбросила ее на ковер.

— Дрянь! — сказал отец Дональд Кэллахен и потянулся за бутылкой, пока не все пролилось, хотя и проливаться было уже в общем-то нечему.

Он устроил остаток на столе (подальше от края) и поплелся в кухню искать тряпку. Напрасно говорить миссис Керлс, чтобы оставляла тряпку у него под столом. Ее добрый жалеющий взгляд и без того трудно выносить долгими серыми утрами, когда… немного падает настроение.

С похмелья, то есть.

Да, именно так. Немного правды. Кто знает правду, тот свободен.

Кэллахену исполнилось пятьдесят три. Его серебристые седины, ярко-голубые с красными прожилками ирландские глаза, твердо очерченный рот — все это иногда заставляло его по утрам перед зеркалом мечтать сложить с себя сан, когда стукнет шесть десятков, и попытать счастья в Голливуде.

Кэллахен нашел на кухне пятновыводитель и вылил примерно чашку на ковер. Пятно медленно побелело и стало пузыриться. Кэллахен, слегка испугавшись, перечитал этикетку.

— Для самых серьезных загрязнений, — прочитал он вслух тем богатым обертонами голосом, который доставлял ему такую популярность в приходе. — Держать не больше десяти минут.

Он подошел к окну. «Ну, вот, — подумал он, — воскресенье, и я опять напился».

«Благослови меня, Отец, ибо я согрешил».

Длинными одинокими вечерами отец Кэллахен работал над своими «Записками» — он собирался написать книгу о католической церкви в Новой Англии, но время от времени подозревал, что она не будет написана никогда. Фактически его «Записки» и его пьянство начались одновременно (в начале было скотч-виски, и отец Кэллахен сказал: «Да будут Записки»).